Видимо, Адлер одним из первых обратил внимание на фрейдовские «Толкования сновидений», вышедшие в 1900 году. В 1901 году он опубликовал в газете
доброжелательную рецензию на книгу Фрейда. С одобрения этой же книги, кстати, началось и знакомство Фрейда со швейцарцами Эугеном Паулем Блейлером и
Карлом Густавом Юнгом. В 1902 году Зигмунд Фрейд пригласил Альфреда Адлера вместе с Максом Кахане, Рудольфом Райтлером и Вильгельмом Штекелем в свой дом
обсудить перспективы зарождающегося психоанализа. Адлер изначально не был безоговорочным сторонником Фрейда. Более всего Адлеру, кажется, не нравилась
основополагающая идея психоанализа о роли сексуальности в формировании личности и этиологии неврозов. Произносимые нынче слова о его статусе любимого
ученика основателя психоанализа – не более чем невнятная попытка свести конфликт Фрейда и Адлера к стереотипу бунта ученика, превзошедшего учителя.
Интерес Адлера к влиянию физических ограничений на развитие личности возник еще до знакомства с Фрейдом. И их встреча в этом смысле ничего для Адлера не
изменила. В психоанализе он увидел лишь полезный для развития собственных идей инструмент и, возможно, способ построения общей теории.В 1907 году Адлер опубликовал книгу «Исследование неполноценности органов» («Studie uber die Minderwertigkeit von Organen»). Он разглядел соответствие между аномалией органа и психической деятельностью. «Дефектное ухо Моцарта», «отосклероз Бетховена», «меченое ухо Брукнера», галлюцинации Шумана и предполагаемая детская глухота Клары Шуман – это примеры и лексика Адлера, использованные им для обоснования тезиса: «…осознание индивидом соматической неполноценности превращается в постоянную движущую силу развития его психики». Место либидо – гипотетической психической энергии – заняла анатомо-физиологическая неполноценность органа, видимая и измеряемая. Эта Адлеровская конструкция, посягающая на независимость психической субстанции, напоминала радикализм Карла Генриха Маркса (1818-1883),считавшего религию, искусство, саму историю вытекающими лишь из соотношения производительных сил и производственных отношений, а все человеческие беды – из неправильного распределения материальных благ. Надо думать, это формальное сходство случайным не было. Последний том «Капитала» вышел уже после смерти Маркса, в 1902 году, в том самом, в котором на Берггассе 19 начали собираться психоаналитики. Марксизм и психоанализ развивались в одной и той же культурной среде, в один исторический период. Нередко восторженные поклонники Маркса с пиететом относились и к работам Фрейда. Идея сопоставления столь разных по существу, но сходных своей революционностью концепций в те годы, видимо, носилась в воздухе.
10 марта 1909 года «Общество по средам» – Венское Психоаналитическое Объединение обсуждало доклад Альфреда Адлера «К психологии марксизма». Из понимания Марксом причин эксплуатации Адлер сделал несколько неожиданный вывод: марксизм, как и психоанализ, выступает за «господство сознания». И поэтому эти два учения не только совместимы, но и дополняют друг друга. Фрейд по этому поводу заметил, что если даже считать прогрессом расширение сознания, то марксизм никак не учитывает диалектики развития цивилизации. Ведь осознанию противостоит вытеснение влечений, которое никакими производительными силами и производственными отношениями отменить нельзя. И по мере развития цивилизации, сказал тогда Фрейд, человек в мышлении своем станет свободнее, в действиях же, если под ними понимать возможности следовать архаичным влечениям, ограниченнее. В тридцатом году, в «Неудовлетворенности культурой» Фрейд высказался о коммунистической доктрине определеннее: «Коммунисты полагают, что они нашли путь к освобождению от зла. Человек, несомненно, добр, он желает добра ближнему, но институт частной собственности испортил его природу. … Если частная собственность будет уничтожена … всякое недоброжелательство и вражда исчезнут … Психологическая предпосылка такой отмены – безмерная иллюзия. С отменой частной собственности у человеческой агрессивной страсти отнимается одно из орудий, сильное, конечно, но отнюдь не сильнейшее. Этим ничего не меняется в агрессивности, злоупотребляющей в своих целях различиями во власти, и влиянии, ничего не меняется в сущности агрессивности».
Попытку Адлера объединить марксизм и психоанализ на основе «господства сознания», видимо, можно считать днем рождения того, что позже назвали фрейдомарксизмом. Сам Адлер, кажется, к этой идее больше не возвращался. Через год после того заседания он нашел свою дорогу, и, видимо, потерял вкус к подобным изысканиям. Истинным и, пожалуй, единственным фрейдомарксисистом стал Вильгельм Райх (1897 -1957). Сама же идея оказалось пустоцветом. Бурные дискуссии в начале – середине двадцатых в Советской России о соотношениях «фрейдизма», рефлексологии и научного материализма – не в счет. Научными те споры можно считать лишь с натяжкой. Остроту им придавали не поиски истины, а стремления авторов концепций и направлений доказать непротиворечивость своих изысканий Единственному Учению. Сегодня попытка совместить психоанализ и марксизм – история. А вот звонкое слово прижилось. Фрейдомарксистами стали называть левых интеллектуалов-гуманитариев, поминавших в своих работах в тридцатых-шестидесятых годах прошлого века бессознательное, вытеснение, либидо и не сводивших, несмотря на почтение к марксизму, все социальные кризисы к классовой борьбе.
В первые годы разногласия между Фрейдом и Адлером не были столь уж остры и сглаживались, похоже, обоюдным стремлением к сотрудничеству. «Фрейд, по-видимому, был довольно высокого мнения об Адлере, который, несомненно, являлся самым одаренным членом этой маленькой группы. Фрейд высоко ценил книгу о неполноценности органов, а также считал, что Адлер сделал несколько хороших наблюдений в отношении формирования характера» – свидетельствует биограф Фрейда и верный его последователь Эрнест Джонс. Но к 1910 году ситуация обострилась. Научные разногласия с Фрейдом стали фундаментальными. Адлер, как пишет, Джонс: «…впал в крайность и интерпретировал все вещи в терминах воли к власти Ницше. Даже сам половой акт побуждался не столько сексуальным желанием, как чистой агрессивностью … Концепции вытеснения, детской сексуальности и даже самого бессознательного оказались выброшены за ненадобностью, так что от психоанализа мало что осталось». Немалую роль в конфликте сыграли особенности развития психоаналитического движения, честолюбие Адлера и страхи Фрейда.
30 и 31 марта 1910 года в Нюрнберге проходил второй международный психоаналитический конгресс. К этому времени у психоанализа уже появились сторонники за пределами Вены. В повестке дня значился вопрос о создании международного объединения психоаналитиков. К началу работы конгресса раздоры среди венцев почти вытеснили продуктивную работу. Спорили чаще всего об авторстве той или иной идеи. Фрейду в этих склоках доставалась обычно роль судьи. Надо думать, ему это не очень нравилось.
На психоанализ уже обратили внимание во многих странах. В 1909 году Фрейд прочел пять лекций в университете Кларка (Уорчестер, США) по приглашению его президента Стэнли Холла. Через год эти лекции были опубликованы на английском в «Американском психологическом журнале» и выпущены отдельным изданием на французском. А тут эти венские дрязги... Фрейд задумал перенести центр психоаналитического движения в Цюрих. Вена – рассудил он – «не только не свидетельствует в пользу нового движения, но и компрометирует его». Доводы отца психоанализа в пользу Цюриха малоубедительны, но еще менее понятно, во всяком случае, на первый взгляд, тогдашнее желание Фрейда «переместиться на задний план вместе с городом, породившим психоанализ». В своей «Истории психоаналитического движения» он пишет: «...я полагал, что другим препятствием [психоаналитическому движению] являлась моя персона, истинную оценку которой слишком осложняла борьба благожелателей с ненавистниками: меня или сравнивали с Колумбом, Дарвином и Кеплером, или обзывали паралитиком».
Вслед за Фрейдовским пожеланием заменить Вену Цюрихом, а швейцарца Юнга избрать пожизненным президентом, международного объединения, с правом цензуры любой психоаналитической статьи или лекции, озвученным в нюренбергском отеле «Гранд», последовал, по словам Эрнеста Джонса, «шторм протестов». Бунт возглавили Адлер и Вильгельм Штекель (1868 – 1940). В знак протеста они собрали в номере Штекеля венцев. Фрейд, загнанный в угол, произнес страстную речь о злобе и вражде, их окружающих, о невозможности противостоять врагам без помощи извне. Сбросив сюртук, он воскликнул: «Моим врагам хотелось бы увидеть меня умирающим с голоду; мне не оставят даже этого сюртука». Фриц Виттельс позже опубликовал речь Фрейда, разъясняющую смысл его намерений и эмоциональность, с которой он безуспешно их отстаивал: «Евреи не могут завоевывать друзей для новых идей... я слишком стар, чтобы выдерживать постоянные нападки... Все мы в опасности... Швейцарцы спасут нас - спасут меня и вас всех тоже...». Страх выделиться и прославиться, страх за судьбу психоанализа, который мир обязательно отвергнет из-за еврейства его создателя... И надежда на молодого, сильного арийца Юнга. Так в средние века, разбогатевший еврей выменивал на свое золото у сеньора защиту (нередко призрачную) от буйства толпы и фанатизма монахов.
Альфред Адлер верил в светлое социал-демократическое Завтра, еврейские страхи ему были неведомы (вытеснены?), он, собственно говоря, уже и не был евреем, точнее не ощущал себя им. Ведь в десятом году крещение(4) казалось еще надежной защитой от юдофобии. Так зачем же сватать психоанализу в вожди этого самодовольного буржуя Юнга?!
Закончилось все, впрочем, довольно мирно. Пожизненное президентство Юнга в международном психоаналитическом сообществе заменили двухгодичным, а право
контролировать содержание статей и лекций отменили. Адлер стал председателем венского психоаналитического объединения, а Фрейд – постоянным председателем
научных собраний. Был основан новый ежемесячник «Zentralblatt fur Psychoanalyse» (Центральный журнал психоанализа), где редакторствовать конгресс назначил
Альфреда Адлера и Вильгельма Штекеля.Но миролюбивые решения уже не могли предотвратить разрыва. Научные разногласия, видимо, усугублялись еще и личностными особенностями, предпочтениями, вкусами создателей психоанализа и индивидуальной психологии, несовпадающими буквально во всем. Адлер, по воспоминаниям Джонса, был мрачен и придирчив. Его настроение колебалось между сварливостью и угрюмостью. Он был крайне честолюбив и постоянно ссорился из-за приоритета своих идей. Адлеру, похоже, было неуютно в тени Фрейда. Косвенно это подтверждается наблюдением Джонса: «…когда я встретил его много лет спустя, я заметил, что успех вызвал у него определенную доброту, которую едва ли можно было заметить в прежние годы».
Лу Андреас-Саломе(5), встречавшаяся с Адлером в 1912 году (после разрыва с Фрейдом), увидела в нем склонность к незрелым, по-юношески жестким, приземленным и пристрастным суждениям. «Он удивительно любезен и разумен. Меня раздражали только две вещи: то, что он уж слишком не по-деловому, затрагивая личность Фрейда, говорил о существующих между ними несогласиях. А, кроме того, то, что он выглядел как карапуз. Словно ему так и не удалось дорасти до чего-то большего».
Эти же особенности звучат в Адлеровских афоризмах, весьма похожих на догматы вероучения: «Все мы игнорируем целое и ценим только то, что соответствует нашей цели»; или «Быть человеком – значит обладать чувством неполноценности»… Адлер – грубоватый мещанин, далекий от патрицианских манер Фрейда. Его политический радикализм столь же разнился с фрейдовским консерватизмом, как невнимание к своим усам с уважительным отношением Зигмунда Фрейда к собственной бороде: ее в течение десятилетий ежедневно подстригал парикмахер. Адлер курил дешевый табак и проводил время с социалистами в кафе Леопольдштадта – малореспектабельного района, откуда Фрейды переехали, как только у них появились какие-то средства. Фрейд предпочитал толстые сигары, коллекционировал античные и восточные статуэтки и, выходя из дома, опирался на трость с ручкой из слоновой кости. Альфред Адлер, как вспоминал в своей автобиографии Лев Давидович Троцкий, способен был изъясняться на жаргоне Fiakerkutscher (венских извозчиков, нем.). Фрейд же не владел лексикой улицы и счел бы непрактичной попытку ее освоить.