Сабина Шпильрейн. Контекст судьбы. (Продолжение)
VIII. Революционная Россия.

 Российскому коммунизму повезло больше: сочувственного и опасливого внимания в самые его ранние годы было предостаточно. Хотя к пониманию сути происходящего на развалинах Российской империи оно тогда ничего не прибавило. Рассказы о разрухе, расстрелах «классово чуждых», о зарождавшейся диктатуре. Провозглашение в 1918 Лениным, а не безвестным ефрейтором, «…очистки земли российской от всяких вредных насекомых…» лишь скользнули по поверхности европейского сознания. Видимо, хватало своих неурядиц, завораживала истовость большевистской веры в светлое завтра, да и разрушение притчи во языцех – императорского самодержавия все еще подогревало либеральные надежды. Революционные крайности казались европейцам, похоже, несущественными, случайными и сугубо временными.
 Немногим позже для недальновидного оптимизма появились основания, посерьезнее левонастроенности умов. Ленин, отложив коммунистическое прожектерство, призвал своих сподвижников к тактической уступке рыночной экономике. И уже через два года, в двадцать третьем, Запад отметил повышение курса советского червонца и появление на мировом рынке российского хлеба. Большевики отменили запрет на мелкое и среднее предпринимательство. Появилось частное производство, открылись магазины, трактиры, чайные, аптеки. Новояз откликнулся на ленинский маневр «красным купцом».


IX.Идеологические игры.

 Год приезда Сабины Николаевны в Москву историографически - год окончания гражданской войны. Старый мир, хоть и не до основания, уже был разрушен, а расплывчатые контуры нового едва проступали сквозь невнятицу и тяготы повседневности. Надежда Яковлевна Мандельштам писала о том времени:

 «Идеология набирала силы. Пока шла война, государство улыбалось всем, кто предлагал сотрудничать […] К концу войны предложение стало превышать спрос…»(1)

 Идеологические изыскания большевистской мысли в психологии, психотерапии и педагогике имели свои особенности. Кроме обязательной, не только для всякой гуманитарности, но и естествознания, проверки на совместимость с актуальной политриторикой, науки о душе примеривались к роли инструмента переделки человеческого естества.

 «Род человеческий перестал ползать на карачках перед богом, скинул царей, опрокинул капитал, подчинив себе свои собственные производительные силы; захочет ли он ползать на брюхе перед темными законами наследственности, слепого полового отбора и проч.? Овладеть чувствами, понять инстинкты, сделать их прозрачными, протянуть провода воли в подспудное и подпольное и тем самым поднять человека на новую биологическую ступень, создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно сверхчеловека»(2).

 А. М. Эткинд, похоже, первым заговорил на русском языке о неудавшейся попытке большевиков очистить внутренний мир человека от бессознательности и темноты. В «Эросе невозможного» он пишет:

 «На место «единственно материалистической концепции человека» разом претендовали рефлексология В.М. Бехтерева, физиология условных рефлексов И. П. Павлова, а также развивающаяся в рамках педологии совокупность идей, которые позже станут доминировать на советской сцене под немного длинным названием «культурно-исторической теории деятельности Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева и А.Р. Лурии».

 Шансы российского психоанализа в этих играх поначалу выглядели вроде бы неплохо. Фрейд казался большевистским идеологам ниспровергателем буржуазной морали. В 1905 году вышли его «Три очерка по теории сексуальности». Читающая Европа тогда болезненно отреагировала на попытку разрушения мифа об ангелоподобной асексуальности детей. Фрейд предстал перед публикой человеком с дурным и с грязным рассудком. Основной поток ругательств обрушился на его концепцию о врожденных сексуальных влечениях и утверждение, что первые сексуальные объекты детских влечений – их родители. К началу двадцатых просвещенные европейцы, преодолев консерватизм, изменили отношение к идее детской сексуальности. Борцы же против несправедливого распределения материальных благ, кажется, не обратили внимания на это изменение в отношении «буржуев» к психоанализу. То, давнее их недовольство Фрейдом вождями помнилось и, видимо, слилось у некоторых с воспоминаниями революционной эмигрантской молодости.


(1) Надежда Мандельштам «Вторая книга», «Московский рабочий», 1990 год, стр.107.
(2) Л. Троцкий. «О культуре будущего», том 21. Москва-Ленинград, 1927 год. Этим очерком завершается том, озаглавленный «Проблемы культуры. Культура переходного периода». В конце – пометка: «1922. Архив».


Продолжение.

К началу очерка.

К титульному листу.