Имя.
«…В Израиле я поменяла имя. Посоветовал один парень. Он учил тогда каббалу, носил черную кипу, длинные пейсы и пропотевший лапсердак. Расспросил меня о
родителях, что-то посчитал и сказал, что придет счастье, если я назовусь Орли. Через пару месяцев он крестился в православие и вернулся в Россию. А я так
и осталась Орли. Мой свет. Не просто свет, а мой…»
Родители.
«…Папа и мама учились на одном курсе. Мама еврейка, папа русский. Мама его любила ужасно, а папа любил науку и не хотел детей. Папина мама считала, что
жена-еврейка и дети-полукровки загубят его карьеру. Когда родилась я, папа от нас ушел. Мама много рассказывала о своей любви к нему. Она называла отца
мужем, но, похоже, в ЗАГСе они не были. До шестнадцати лет я отца не видела. Когда пришло время получать паспорт, мама его разыскала. Она хотела, чтобы
у меня была «правильная» национальность. Отец меня разочаровал. Был он какой-то тусклый, облезлый, дерганный. Молча глянул на меня, подписал бумаги и ушел.
К тому времени у него была жена-еврейка и две дочери. От этой встречи осталось ощущение нашей с мамой ненужности, неинтересности. И еще: показалось, что
отец тогда боялся скандала, истерики или каких-то требований…»
В детском саду.
«…Мама отдала меня в круглосуточную группу детского сада. С утра понедельника до «после обеда» пятницы я жила там. «Круглосуточников» было человек двадцать.
И я до слез завидовала тем, кого забирали домой в среду или четверг. Особенно Вовке. Мне очень хотелось иметь такого же папу как у него. Он всегда шутил.
Приходя за Вовкой, приносил сладости и угощал ими всех. Обнимал Вовку, поднимал его, подбрасывал, говорил, куда они пойдут в выходные, называл его «мой
наследник», «сын», «сынок» … ».
«…В детском саду были распространены сексуальные игры... Сама обстановка их провоцировала: спать клали мальчика между двумя девочками, а самым худшим наказанием было, когда воспитательницы снимали с ребенка штаны и заставляли стоять голым перед всеми: «чтобы было стыдно» ... »
«…Лет, наверное, в шесть у подружки дома мы играли в доктора. Подробностей не помню, но когда пришли наши мамы, мы были голыми... Они так орали. Зачинщицей была я. И было жутко стыдно…».
О ласке.
«…Ласки в моей жизни почти не было. Максимум – похвалят, если, конечно, заслужу. Иногда гладили по голове. Не уверена, что это было на самом деле.
Возможно, я мечтала, чтобы погладили. А потом посчитала фантазию воспоминаниями. Держать маму за руку – счастье. Дед меня любил, но никогда не говорил
ласковых слов, не обнимал. А если случался у него наплыв нежных чувств ко мне, отворачивался и сжимал зубы. Чтобы не заплакать. Мне потом бабушка
рассказывала. В детстве я этого, понятное дело, не замечала. Чувствовала себя брошенной. Была обидчива и плаксива. Стоило дернуть меня легонечко за
косичку – заливалась слезами. Вся семья знала этот фокус, и меня частенько дразнили. Потом, когда я начинала рыдать, они говорили: «Ну что ты? Мы же любя…». Из-за этой фразы, я плакала еще больше…»
Знаменитый дядя.
«…Самым большим авторитетом в семье был мамин старший брат. Он был профессором, математиком, читал лекции, писал книги. Их даже издавали за границей.
В первом или втором классе я несколько дней жила у дяди – мама куда-то уезжала. Однажды дядя заглянул в мою тетрадку по математике и закричал: «Дубина!
Кто же так делает?! » С тех пор я возненавидела математику. До сих пор помню дядино лицо, злые, вытаращенные глаза…
Уже много лет дядя присылает мне по праздникам настоящие, неэлектронные открытки, всегда очень красивые, и называет меня любимой племянницей...»
Мамино замужество.
«… Когда мне было лет восемь-девять, мама вышла замуж. Он был старше мамы, и она у него была четвертой женой. Меня он муштровал, заставлял есть и называл
непонятными прозвищами. Постоянно подшучивал над моими очками и худобой. Я обижалась, плакала и считала себя ужасно уродливой. Воображала себя Золушкой и
мечтала о принце. А принцем представляла его, маминого мужа. Мне даже иногда хотелось, быть его женой вместо мамы. Он вообще-то был положительным, добрым,
справедливым, но меня, кажется, не отличал от соседских детей.
Когда родились близнецы, меня отправили к маминым родителям. Не помню, чтобы я особенно расстраивалась. У бабушки и дедушки я была любимой внучкой…»
Дядины колени.
«…Мне было лет двенадцать. Пришел мой дядя-профессор и стал сюсюкать с близнецами, возиться с ними. Потом уселся на диван и говорит: «Ну, кто хочет к дяде
на ручки? Меня уговаривать было не нужно. Таких предложений я, кажется, вообще никогда не получала. Забравшись к нему на колени, почувствовала себя на
вершине блаженства. Через минуту он сказал: «Ты уже не маленькая девочка, нечего тереться на коленях взрослого мужчины». Я была раздавлена. Физический
контакт с мужчинами, особенно с родственниками, стал для меня табу…»
Попытка изнасилования.
«…В тринадцать лет меня пытался изнасиловать взрослый мужчина. Подошел ко мне на улице и спросил, не хочу ли я сниматься в кино. Завел на какой-то чердак.
Сначала я ему подчинялась. Наверное, потому, что подчинятся взрослому легче, чем сопротивляться. Подчинение избавляет от страхов. Он пытался меня
изнасиловать сзади. В какой-то момент я вырвалась, стала угрожать, что позову на помощь. Он сбежал. Дома ничего не сказала. Повзрослев, часто рассказывала
об этом случае подружкам, обычно бравируя своей лихостью – как сумела выпутаться из трудной ситуации. Несколько лет этот случай был основой сексуальных
фантазий. И до сих пор та поза (я лежу лицом вниз, а мужчина сверху), в которой он пытался меня изнасиловать, моя любимая.
В жизни я несколько раз попадала в рискованные ситуации. Возможно, сама их провоцировала, чтобы потом выпутаться…»