Строитель Боллингенской башни. (продолжение).

V. Миф о герое. (часть 2).

 К середине XVIII века немецкая легенда о Фаусте, представляемая бродячими комедиантами, оказалась за гранью литературы, вернувшись, по сути, в фольклор. Высокое литературное звучание сюжет обрел благодаря борьбе Готхольда Эфраима Лессинга (Gotthold Ephraim Lessing, 1729 – 1781) против доктрины французского придворного классицизма, доминировавшего в те годы в Германской культуре. Считалось хорошим тоном высокомерно отвергать литературу для «простонародья» вроде драмы о Фаусте вместе с другими пережитками национальной старины, средневекового невежества, суеверия и художественного варварства.
 В 1758 году Лессинг, философ Мозес Мендельсон (Mendelssohn, Moses, 1729 – 1786) и берлинский писатель, журналист, критик и издатель Фридрих Кристоф Николаи (Christoph Friedrich Nicolai, 1733 – 1811) основали литературный журнал «Письма о новейшей литературе» («Briefe, die neueste Literatur betreffend»). Недолгое сотрудничество Лессинга с этим журналом взбудоражило вялую литературную жизнь Германии того времени. Его эмоциональные выступления против теоретиков, ориентировавших германский театр на французские образцы, были услышаны. Сюжет о Фаусте, ставший знаменем борьбы за национальные пути развития драмы, стал широко популярен в германской литературе 1770-х годов. Первая редакция «Фауста» Гёте относится к этому времени. Начав работать над главным текстом своей жизни в двадцать пять лет, Гёте закончил вторую часть «Фауста» через пятьдесят семь лет, за год до своей смерти, в 1831 году.
 В 1835-ом году Генрих Гейне (Heinrich Heine, 1797 – 1856) писал о «Фаусте»: «… от величайшего мыслителя до незаметнейшего маркера, от философа до – по нисходящей – доктора философии всякий испытывает свое остроумие на этой книге. Но, поистине, она так же всеобъемлюща, как библия, и, подобно последней, охватывает небо и землю вместе с человеком и его истолкованиями. И здесь главной причиной такой популярности «Фауста» является сюжет; а то, что Гёте выискал этот сюжет в народных сказаниях, свидетельствует именно о его бессознательном глубокомыслии, о его гении, всегда умевшем брать самое непосредственное и нужное»(37).
 Как бы продолжая мысль Гейне о «бессознательном глубокомыслии» Гёте и приспосабливая ее к собственной концепции, Юнг в 1930 году написал: «Когда только творческие силы становятся доминирующими, жизнью тут же начинает править не сознательная воля, а бессознательное, и Ego оказывается брошенным на произвол подземных течений, становясь не более чем беспомощным наблюдателем. Писание произведения становится судьбой поэта и детерминантой его психологии. Не Гёте создал «Фауста», а «Фауст» создал Гёте».

 Юнг не был первым, усмотревшим психологический смысл в алхимических символах. В 1914 году вышла книга венского психоаналитика Герберта Зильберера (Herbert Silberer, 1882 – 1923) «Проблемы мистики и ее символика» («Probleme der Mystik und ihrer Symbolik»). В «Воспоминаниях», описывая осознание своей «обреченности» на изучение алхимии, Юнг упомянул эту работу: «Как ни странно, я совершенно забыл все, что писал об алхимии Герберт Зильберер». Юнг был знаком не только с работой Зильберера, но с ним самим. Они переписывались. А после выхода книги Юнг выразил ему в письме свое одобрение.
 Отец Герберта – Виктор Зильберер (Viktor Silberer, 1846 – 1924) – журналист, писатель, издатель первой в империи Габсбургов спортивной газеты, организатор спортивных соревнований, один из пионеров Австрийского воздухоплавания, совершивший около ста пятидесяти полетов на собственном воздушном шаре «Vindobona», создатель Венского авиационного института, член Венского городского совета и ландага Нижней Австрии от католической партии христианских социалистов был близок к ее лидеру, знаменитому бургомистру Вены Карлу Люгеру (Karl Lueger, 1844 – 1910), сочетавшему в себе таланты политического лидера и администратора с крайним антисемитизмом. Его энергичные выступления против евреев, как гласит молва, оказали серьезное влияние на восемнадцатилетнего Адольфа Гитлера, когда тот бедствовал в Вене, безуспешно пытаясь стать студентом Венской художественной академии.  Герберт Зильберер, подобно отцу, был спортсменом, занимался воздухоплаванием и спортивной журналистикой. У него не было медицинского образования, и интерес к психоанализу поначалу, как принято считать, отражал лишь его стремление разрешить с помощью новой науки, посягнувшей на моральные устои общепринятого миропонимания, некие личные конфликты. В октябре 1910 Герберт Зильберер вступил в Венское психоаналитическое общество. В феврале 1911 года Эрнест Джонс написал Фрейду, что Зильберер заражен «вирусом философствования», и он, Джонс, не знает как с ним следует поступать. Книга Зильберера была Фрейдом встречена холодно, что, по-видимому, для автора было неожиданностью. Похоже, он рассчитывал на понимание. В 1922 году в ответ на просьбу о встрече, Фрейд написал Зильбереру, что он «больше не стремится к личному контаку». Через девять месяцев, в январе 1923 года соракалетний Герберт Зильберер повесился. Расспространенным объяснением этого самоубийства стали его отношения с Фрейдом. Пол Феррис, один из современных биографов Фрейда, упоминая «нестабильность личности Зильберера», пишет: «…на заднем плане этой трагедии ощущается присутствие Фрейда»(38). В попытках понять причины самоубийства Зильберера практически никем не упоминались проблемы, из-за которых он в свое время обратился к психоанализу.
 Юнг, комментируя самоубийство Зильберера, пишет: «Насколько можно судить по трагической смерти Зильберера […] ему удалось проанализировать проблему [взаимоотношения психологии и алхимии – М.Т], но далее не последовало интуитивного проникновения в ее суть. Он использовал главным образом поздний материал, в котором я долгое время не мог разобраться. Поздние алхимические тексты фантастичны и барочны; нужно было научиться их интерпретировать, чтобы распознать скрытые в них сокровища».
 Переводчик и ответственный редактор русского издания «Психологии и алхимии» Сергей Леонидович Удовик, раскрывая юнговскую недосказанность, называет Герберта Зильберера «первым мучеником на поприще использования алхимии в психологии». Похоже, и Юнг, и его переводчик видят в этом самоубийстве иллюстрацию к идее возможности захвата неким архетипом, власти над личностью. Архетип, этот, как им видится, пробудился в несчастном Зильберере во время анализа алхимических текстов, и он, не будучи Карлом Густавом Юнгом, не сумел выработать позитивной критической позиции по отношению к бессознательной силе. Этот намек на непреодолимость сил пробудившегося архетипа производит впечатление попытки подогнать реальное событие под вполне умозрительную гипотезу. Думается, анализ житейской ситуации Зильберера, особенно его отношений с отцом, мог дать бы больше для понимания мотивов этого самоубийства. Ведь будучи сыном человека сильного, властного, беспредельно энергичного и успешного практически во всех своих начинаниях, да еще активного члена католической партии с лидером-антисемитом, он обращается за помощью, а потом и примыкает к психоаналитикам, большинство из которых в 1910 году евреи, да еще оплевываемые со всех сторон за подрыв моральных устоев общества…
 Если приложить к самому Юнгу его идею об архетипическом генезе творчества, то сон 1926 года был, видимо, первым «сверхличностным» импульсом, направившим Юнга к алхимии. Сознательно же в то время алхимию он считал «чем-то периферийным и довольно-таки бессмысленным».
 Следующим, после интерпретации сна о семнадцатом веке, толчком к изучению алхимии для Юнга стало чтение в 1928 году китайского трактата «Золотой цветок», присланного ему Рихардом Вильгельмом (Richard Wilhelm, 1873 – 1930) – синологом, профессором Франкфуртского университета, дипломатом, переводчиком китайской «Книги перемен» («И-цзин»), автором восьмитомной «Religion und Philosophie Chinas».
 В 1929 году Юнг вместе с Вильгельмом написал комментарий к «Золотому цветку» – «Комментарий и секрет золотого цветка». В этом же году Юнг опубликовал «Парацельсий» – первую работу по западной алхимии. Основной же его труд по этой теме – «Психология и алхимия» – вышел в 1944 году.
 Говоря о своем творчестве, Юнг отводит интерпретации алхимической символики ту же самую роль, что и «Фаусту» в жизни Гёте. Трудно отделаться от ощущения, что сопоставление аналитического исследования алхимических текстов с литературно-философской версией бродячего сюжета о докторе Фаусте, занявшей столь значимое место в германской и европейской культурах, предназначено лишь для возвышения аналитической психологии и личности ее создателя до царских высот, для придания статуса предназначения собственным научным интересам. Ведь сюжет «Фауста» – коллективное творчество; алхимия же вместе с ее интерпретациями, философскими, мистическими, аналитическими и прочими, – всего лишь последовательности авторских концепций.  Декларация Юнгом «обреченности» на толкование алхимии стала логической предпосылкой его заявлений о собственном предназначении и подвиге, если воспользоваться парадигмой мифа о Герое, но в общем-то не изменила ни места алхимии в науке, ни ее значения, не стала плодотворной почвой для новых исследований, не воодушевила последователей.
 В «личном мифе», сконструированном Юнгом, помимо подвига понимания и возвещения миру смысла алхимических символов, есть и другие «героические» стигмы, описанные Ранком и Фрейдом. Высокородное происхождение, раннее осознание своего предназначения, видения, сны, знаковые события, указавшие дорогу и предопределившие судьбу… «Я брался за перо, только повинуясь внутреннему импульсу. Я позволял духу, движущему мной, говорить то, что он должен был сказать […] случилось так, что именно я оказался принужден сказать то, чего никто не хочет слышать…».
 Эти слова Юнга любопытно сопоставить с другими, написанными им же в 1916 году: «… следствием [усвоения бессознательного – М. Т.] является несомненное и даже неприятно повышенное самосознание или чувство самовозвеличения: все-то они знают, все, что происходит в их бессознательном, им известно, все, что всплывает из недр бессознательного, им понятно»(39). Состояние «неприятно повышенного самосознания» Юнг назвал тогда богоподобием. Ответ же на вопрос о том, что происходило с самим Юнгом, когда он использовал творчество и личность Гёте как иллюстрацию своей концепции и материал для построения собственного мифа, когда уподобил интерпретацию алхимических символов «Фаусту», видимо, зависит от позиции отвечающего. Если придерживаться воззрений раннего Юнга, когда он был, по словам Фрейда, «…только психоаналитиком и еще не хотел быть пророком»(40), то перед нами состояние богоподобия – следствие захваченности юнговского Ego неким архетипом, идентификация с главным персонажем мифа о Герое. Если же придерживаться положений аналитической психологии, то следует признать, что Карл Густав Юнг, в соответствии с ее канонами и целями, завершив индивидуацию, достиг самоосуществления, стал единой целостностью, включившей в себя мир, обособился, как индивид, от коллективной психики, идет своим путем, следует собственной правде и достиг себя настоящего(41). Ведь только осуществив все это, можно в прологе к своим воспоминаниям написать: «Истинны мои рассказы или нет – не имеет никакого значения. Важно только, что они обо мне, что они отражают мою истину».

37. Гейне Г. «Романтическая школа», собрание сочинений, т. 6. Государственное издательство художественной литературы, 1958.
38. Феррис П. «Зигмунд Фрейд». «Попурри», Минск 2001.
39. Юнг К. Г, «Структура бессознательного». Избранные труды по аналитической психологии. Т. 3. Издание психологического клуба в Цюрихе, 1938.
40. Фрейд З., «Введение в психоанализ: Лекции», М., «Наука», 1989.
41. Кембриджское руководство по аналитической психологии под редакцией Полли Янг-Айзендрат и Теренса Даусона. Москва, «Добросвет», 2000. В тексте описание индивидуации, взятое из «Глоссария» «Руководства». Помощь в достижении индивидуации – главная задача юнгианского анализа.